Я дрался в Новороссии![сборник] - Глеб Бобров

-- И ты сразу на фронт решила пойти?

-- Сразу не получилось. Мне шестнадцати ещё было. Не брали.

Я же знаю, как ей удалось туда попасть, но всё равно с удовольствием жду её пояснения.

-- Жорж тогда работал в паспортном столе. Он мне лишний год приписал. Так и попала на фронт.

Жорж -- старший брат. Именно благодаря ему пятнадцатилетняя Анастасия за миг повзрослела сразу на год. Повзрослела и отправилась на войну, но не убивать, а спасать жизни.

-- На санитарном поезде весь Союз объездили.

-- Даже представить сложно...

-- Да... Где только ни были.

-- И немцев раненых подбирали?

-- Подбирали. Конечно, подбирали. Всех подбирали.

Я невольно ёжусь. Для меня все немцы -- фашисты. Краснодонцам это слово хорошо известно не только из учебников и фильмов.

-- И не страшно вам с ними в одном поезде было?

Бабушка задумчиво улыбается:

-- Первое время я к ним не ходила -- их в отдельном от наших раненых вагоне перевозили. Но раненые -- они везде раненые. Лежат, беспомощные. И я со временем перестала их бояться.

Я тогда ещё не понимала, почему наши лечили врагов, ведь они враги! Я тогда ещё не понимала, что война -- это куда больше и сложнее, чем битва своих против чужих.

-- И как ты вообще там находилась?.. Я бы не смогла. Ну, знаешь, кровь и всё такое.

Я снова вижу её улыбку. Оладьи прыгают их сковородки на тарелку, масло шипит, а на меня в мгновение ока надвигаются картины войны. Сквозь дожди и метели по бесконечным стальным колеям бесстрашно мчится санитарный поезд-крестоносец от одного поля сражения к другому через городские ж/д узлы, где безостановочно сгружает и принимает всё новых и новых жертв той страшной, бесконечной бойни...

-- Я самой младшей была, меня все опекали.

-- Но за больными-то ходить всё равно приходилось.

-- Конечно. Ой, помню, было дело: грузят солдата и меня зовут помочь. Подбегаю, смотрю: а у него лопатка на честном слове держится, так что сквозь рану лёгкое видно. Ой! -- бабушка качает замотанной в цветастый платок головой, но улыбка не покидает её губ, а морщинки у глаз становятся ещё глубже. -- Как стояла там, так и упала. Долго привыкать пришлось. У меня от этого на нервной почве сыпь пошла по телу. Так меня и в простыни мокрые заворачивали и что только не делали. Но ничего-ничего, время прошло, привыкла...

В воспоминания врезается неясный отдалённый гул. Вырванная из странной полудрёмы я поднимаю голову и прислушиваюсь -- как будто тихо. Дождь продолжает шелестеть по листве мерно и успокаивающе. Гул повторяется, и я понимаю, что это всего лишь отголоски грома. Слава богу, ложная тревога. И я снова кладу голову на колени, я не закончила беседу.

Оладья высятся на тарелке аппетитной золотисто-коричневой горкой, но я сдерживаюсь, решив дождаться чая. Я хочу услышать что-нибудь новое. Что-нибудь такое, о чём бабушка ещё не рассказывала.

-- А кормили вас как?

-- Кормили хорошо. У нас и масло сливочное было, и чай, сахар и молоко. На Новый год, помню, даже икру доставали! Санитарный поезд всё-таки. У нас отдельный вагон был для продуктов, с ледником.

-- Ну да, -- притворяюсь осведомлённой. -- Раненым же питаться нужно было хорошо.

Бабушка кивает.

-- То есть праздники вы праздновали?

-- Праздновали, а как же?

Мне это представляется невероятным. Война кругом, а люди не унывали. Я бы так не смогла, просто духу и смелости не хватило бы радоваться. Господи, как хорошо, что у нас нет и никогда не будет войны!

-- И что, прямо в поезде и праздновали?

-- Прямо в поезде, -- лопатка ловко поддевает оладью и опрокидывает её сырым запузырившимся боком в кипящее масло. -- Гитара была, и девочки у нас так красиво пели! У Томы голос был сильный, звонкий. К нам в вагон часто легкораненые приходили её послушать.

Сюрреалистичная картинка и в то же время такая жизненная.

-- Ба, а под бомбёжку попадали?..

-- А то.

Знаю, что попадали, но каждый раз от этих рассказов внутри всё сжимается от тягостных ощущений.

-- И как это было?

-- Да как... Начинают бомбить, поезд останавливается, мы высыпаем все из поезда и вниз, на землю.

-- А раненые как же? -- ахаю я.

-- И раненых вытаскивали. А как же?

-- Под бомбёжкой?

-- Под бомбёжкой. Было такое: у нас в один из вагонов снаряд попал, но он, слава богу, тогда пустой шёл. Дошли до следующей станции, отцепили...

-- Просто счастье какое-то, что тебя ни разу не задело.

-- Раз осколком ранило.

А вот об этом я слышу в первый раз.

-- В ногу, но легко. Вытащили сразу, даже шить не пришлось.

Тяжёлый гул вновь прерывает мою странную дрёму. Теперь он слышался отчётливо: мерный, низкий, странно убаюкивающий. Я, кажется, знаю, что это. Выбираюсь из постели, стряхивая с себя остатки сонливости, и на цыпочках крадусь в дальнюю спальню, становлюсь у окна. Тут гул слышен совершенно чётко -- это идёт наша техника. Ополченцы перекидывают свежие силы ближе к границе или, возможно, идут на Луганск -- там сейчас так же несладко, как и у нас. Небо из серого постепенно перекрашивается в нежно-голубой. Сейчас самое время подремать. Ночь прошла спокойно -- наверное, стоит поблагодарить дождь. Эта ночная вахта далась мне без особого труда -- спасибо бабушке.

Я возвращаюсь в постель, задуваю крохотный огарок и уже почти проваливаюсь в сон, когда где-то на грани слышимости в мозг, словно горячий нож в масло, проскальзывает пока едва различимый шорох. Страшный шорох. Я вскакиваю, зная, что времени у нас меньше минуты.

-- Ма! Па! Самолёт!

Родители выпрыгивают из постели в мгновение ока, сонные и растерянные.

-- В подвал не успеем, -- шорох неумолимо приближается. Теперь его уже хорошо слышно. Где-то наверху хлопает балконная створка -- соседи тоже начеку. -- Давайте-ка в прихожую.

Все втроём становимся у входной двери в глухой угол, подальше от окон. Во дворе уже слышны чьи-то взволнованные голоса. Ну, куда же они на улицу-то высыпали? Вокруг ведь многоэтажки: груды бетона и стекла. Я не успеваю додумать свою мысль, отчётливо слышу низкий вой "сушки" над головой, так словно хищник проходит прямо над крышей нашего дома. Короткое свистящее шипение и раскатистый треск взрыва. Мы невольно ойкаем, вижу мамины округлившиеся глаза и спустя пару секунд тишины глупо хихикаю. Ноги ослабели от облегчения -- близко, но не в нас.

Гул и шорох начинают стихать, но это ещё не значит, что нас оставили в покое. "Грач" вполне может зайти на второй круг.

-- Постоим ещё чуть-чуть, -- моему предложению никто не возражает. Секунды текут нехотя, дольше оставаться в неизвестности выше всяких сил.

-- Вроде тихо, -- мама боязливо вытягивает шею, заглядывая в кухню. -- Куда же это он так шарахнул?

Отец шагает на балкон -- голоса на улице всё громче. Слышно как кто-то с верхних этажей авторитетно информирует, что попали куда-то в район ГШО -- оттуда сейчас поднимается столб густого дыма.

А днём мы узнали, что артиллерия ополчения накрыла колонну ВСУ у Зеленополья. Это едва ли не первая новость о том, что наши дают отпор карателям, пришедшим "освободить" краснодонцев от "террористов". На душе становится чуточку легче. А вдруг, нам ещё удастся спастись?..

Два блаженных дня проходят в относительном затишье, создавая хрупкую и обманчивую иллюзию окончания войны. Первые залпы "Градов" разрушают её около двух часов ночи. Стёкла в оконных рамах мелко дребезжат, пол под вмиг ослабевшими ногами превращается в зыбучий песок.

Родители уже на ногах и, спешно накидывая на себя верхнюю одежду, готовятся выбегать из квартиры. Подъезд оживает: с верхних этажей спешат вниз полусонные соседи. Никто не галдит и не гомонит, как в первые дни бомбёжек -- топают с хмурыми, сосредоточенными лицами.